ГУЛАГ: «социальный лифт» из рабов в крепостные
Планы российских властей использовать труд заключенных на стройках заставили вспомнить о сталинском ГУЛАГе и его роли в форсированной индустриализации СССР в 1930–50-е годы XX века.
Вряд ли возможно выстраивать точные аналогии между теми событиями и современными планами использования принудительного труда, но обращение к истории ГУЛАГа позволяет напомнить об “эффективности” использования советскими властями человеческого потенциала страны – даже отвлекаясь от моральной оценки незаконного политически мотивированного преследования миллионов невинных людей, убитых или обреченных на мучения в лагерях.
Историки ГУЛАГа подчеркивают, что и советские власти осознавали неэффективность труда заключенных: даже их формально бесплатный труд обходился дорого, если принимать во внимание затраты на их содержание и охрану. Историк Олег Хлевнюк приводит поданную Берии в 1950 году записку о том, что “расходы на содержание лагерей значительно удорожают рабочую силу из заключенных, а стоимость содержания заключенного выше среднего заработка вольнонаемного рабочего. Например, на строительстве Волго-Донского канала в 1949 г. содержание одного заключенного обходилось в 470 руб. в месяц, а его зарплата (которую начисляли по тем же расценкам, что и свободным рабочим) составляла 388 руб.”.
Производительность труда заключенных была чрезвычайно низкой, в попытках повысить ее было принято решение платить зэкам зарплату, что еще больше увеличивало затраты.
В результате в послевоенные годы МВД, осознавая экономическую неэффективность ГУЛАГа, стремилось превращать заключенных в хотя бы частично вольнонаемных, “своеобразный перевод рабов в категорию крепостных крестьян”.
ГУЛАГ полагался на массовый тяжелый низкоквалифицированный физический труд, что приводило к отторжению любого технического прогресса, и это распространялось на “свободную” экономику, когда советской власти было проще бросить заключенных на строительство или производство, а не повышать эффективность и совершенствовать технологии.
Одному из аргументов защитников ГУЛАГа, что с помощью заключенных СССР стремительно осваивал труднодоступные районы, исследователи возражают, говоря, что сама возможность бросить на строительство неограниченные “рабские ресурсы” приводила к непродуманности подобных планов и в результате – к выброшенным на ветер гигантским средствам. Экономист Татьяна Михайлова приводит в пример Трансполярную железную дорогу, на которую были потрачены колоссальные ресурсы и которая оказалась невостребованной.
Другой пример: строительство ценой ужасных потерь Беломоро-Балтийского канала, который не принес ожидаемого экономического эффекта. В рыночной экономике на выгодный проект всегда найдется наемная рабочая сила, а система использования рабского труда создавала в экономике искажения, которые чувствуются до сих пор. Михайлова упоминает о созданных ГУЛАГом городах, которые в современной России очень неэффективны. По ее мнению, нынешний Норильск мог бы быть относительно небольшим вахтовым городом, а не местом постоянного обитания двухсот тысяч человек в мало приспособленных для жизни условиях.
Полностью оценить тяжесть наследия ГУЛАГа для современной России сложно, поскольку до сих пор открыты не все архивы. История сталинских репрессий не написана до конца и интерес к ней ограничен в обществе, до сих пор переживающем травму распада СССР. От этого, вероятно, могут появляться представления о ГУЛАГе как социальном лифте для городской и крестьянской бедноты, страшном только для “столичных интеллектуалов, бывших купцов и кулаков”.
Владислав Стаф, историк и приглашенный преподаватель НИУ ВШЭ, пишет диссертацию о том, как формируется память о ГУЛАГе. Он говорит, что занялся этим отчасти потому, что интересовался русским Севером, а приезжая туда, “не столкнуться с темой ГУЛАГа практически невозможно”, а также чтобы разобраться с историей собственной семьи, “тем более что есть родственники, кто оказался на БАМе в советские годы”.
Стаф говорит, что пытался представить себе, кто мог бы извлечь выгоду из пребывания в ГУЛАГе, но в результате понял, что в качестве социального лифта его могли использовать разве что заключенные, ставшие сотрудниками НКВД-МВД. Он приводит пример Нафталия Френкеля – человека, который оказался в 1924 году заключенным Соловков, а потом стал советником администрации, придумал систему поощрения заключенных едой, был досрочно освобожден и в конце концов оказался одним из основоположников того ГУЛАГа, который известен по “Колымским рассказам” Шаламова:
Шаламов писал, что лагерь – это разрушительно и для надзирателей, и для заключенных
– Я даже немножко похолодел, когда прочитал, что его поставили начальником БАМЛАГа (созданного в 1930-е годы для строительства Байкало-Амурской магистрали. – Прим. РС). Френкель возглавлял строительство этой железной дороги в 1930-е годы. И действительно, он себе карьеру сделал. Он вышел на пенсию в 1947 году и прожил в Москве до 1960 года на генеральской пенсии. Действительно, если говорить про него, одного конкретного человека, этого чекиста, то да, он карьеру сделал, вначале сам будучи заключенным. Что касается социальных лифтов, кому лагерь хоть как-то мог быть полезен, – мы знаем, что Шаламов вообще писал, что лагерь – это разрушительно и для надзирателей, и для заключенных, потому что он уничтожает все человеческое в человеке.
Единственное, что мне попадалось связанное с лагерями как с социальным лифтом, – это те, кто после освобождения становился сотрудником ОГПУ, НКВД, МВД или КГБ. Это не было массовым явлением, чтобы у них складывалась хорошая карьера, это были исключения. Но теоретически они могли потом получить какое-то звание, возможно, после освобождения какую-то даже квалификацию, будь-то надзиратель, охранник, стрелок, водитель и так далее. Но, конечно, это было абсолютное меньшинство. И говорить о том, что сотрудничество с НКВД в те годы – благо, что человек получил новую профессию, – спорное утверждение. Мы знаем, чем занимались сотрудники НКВД. И тут возникает вопрос, почему до сих пор многие архивы закрыты.
Около 20 миллионов прошло через лагеря и около двух миллионов погибло
– Насколько полно описана история ГУЛАГа?
– С одной стороны, по-прежнему далеко не все документы открыты. Часть архивов были утеряны или уничтожены еще в 1950-е годы, либо позднее. Во-вторых, как человек, давно занимающийся тематикой ГУЛАГа, я сейчас все больше понимаю, насколько ее тяжело обобщать. ГУЛАГ имел огромное количество региональной специфики. Лагеря где-нибудь в Центральной Сибири, Красноярском крае, где люди занимались лесоповалом, – это одна история, Дальстрой (занимавшийся освоением Колымы. – Прим.) – вторая история, а какой-нибудь АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины – совсем парадоксальная история даже для советской системы. Даже по всем советским законам было понятно, что содержавшиеся там жены “врагов народа” были невиновны, их вина только в том, что они не донесли на своих мужей.
В принципе, историография ГУЛАГа за последние 30 лет более-менее неплохо написана. Но до сих пор есть проблема подсчета количества людей, прошедших через лагеря. Сейчас, очень округляя, все соглашаются с цифрой, что через лагеря прошло около 20 миллионов человек и около двух миллионов погибло, не вернулись около 10 процентов. Но до конца посчитать все, видимо, не представляется возможным, потому что часть архивов не сохранилась, часть по-прежнему закрыта. Поиск захоронений продолжится, видимо, не одно десятилетие. Еще одна проблема: считаем ли мы заключенными ГУЛАГа людей, которых мы называем спецпереселенцами? Они формально в лагерях не были, но их отправляли в Сибирь без права возвращения. За ними был очень сильный контроль, многие из них погибали от голода. В болотах нынешнего севера Томской области есть гиблые места, где тогда было много ссыльных раскулаченных людей. Формально они не считаются заключенными ГУЛАГа, но они прошли сопоставимый путь. Поэтому до сих пор есть белые пятна в общей историографии и подсчете всех жертв.
– Когда читаешь Шаламова или Солженицына, не возникает впечатления, что кто-то в лагере мог повысить квалификацию или получить рабочую специальность. Скорее, извлекаешь урок, что если много работать – ты покойник, потому что еды недостаточно и нужно экономить силы.
– Если говорить о заключенных, была огромная категория – урки, то есть уголовники, которые всячески старались от работы отлынивать, ничего не делать, помогая администрации следить за остальными. Они тем самым позволяли себе выживать. Все понимали: лесоповал, тем более рудники – это смерть долгая, мучительная. Если вспомнить дальстроевский опыт, в 1930-е годы было много случаев, когда лагерь замерзал полностью, включая охранников. И конечно, после того, как заключенные, работавшие в шахтах, освобождались, они уже шахтерами или чернорабочими быть часто физически не могли. Они были настолько искалеченными, что это не позволяло работать в шахте наемным рабочим.
Строительство Беломоро-Балтийского канала
– Широкое хождение получила записка Берии Молотову 1939 года о том, что норма питания рассчитана на сидящего в тюрьме и не работающего человека, ее тоже зэкам недодают, и в результате в лагерях много “слабосильных”. То есть массовой проблемой было, что заключенные толком не могут работать.
– В 1930-е годы, в годы Большого террора, было много новых арестов, поэтому если доходяги погибали, можно было привезти много новых заключенных, но после Второй мировой войны, потерь в войне, стало понятно, что новых заключенных неоткуда брать, их физически не хватает. А проблемы с поставками продовольствия случались повсеместно, не говоря о том, что, даже если заключенный получал обещанную еду, не факт, что ее кто-нибудь не украл. Можно вспомнить Шаламова, как люди пытались растягивать поедание хлеба как можно дольше, рассасывая его, даже не разжевывая. В послевоенном Дальстрое бывали перебои с поставками, доходило до лагерей около 30% всего обещанного пайка. Понимаете, каково было заключенным работать в условиях колымского холода, когда они получали меньше половины обещанного – из-за перебоев, из-за уголовников, из-за коррупции внутри самих лагерей, потому что надзиратели могли забрать большую часть себе, такие случаи были повсеместно.
– Поговорим о социальном составе ГУЛАГа. Большинство были рабочие, раскулаченные крестьяне. Может, во время устроенного в процессе раскулачивания массового голода 1930-х попадание в лагерь могло быть благом?
– Надо оговариваться, какой период ГУЛАГа мы рассматриваем, потому что заключенные менялись на протяжении трех десятилетий. Но в основном это были крестьяне, часто неграмотные, могли быть представители национальных республик. Крестьянство представляло основную часть населения Российской империи, которая после Первой мировой войны превратится в советскую Россию. Наверное, если сравнивать с голодом, особенно во время индустриализации – а мы знаем о массовом каннибализме на территории нынешней Украины, юга России и Казахстана, – возможно хоть какая-то еда была коротким, но промежуточным благом, когда человек оказался в лагере. Другое дело, что количество еды не было сопоставимо с условиями работы. Наверное, если человека раскулачили, он бы умер от голода в течение нескольких дней, недель, а в ГУЛАГе он бы умер от голода через несколько месяцев, доходягой. Да, наверное, это немного продлило жизнь, но что из этого более гуманно? Вопрос остается открытым.
– Существуют какие-то возражения против точки зрения, что в ГУЛАГе не внедрялись технологии, что любые проблемы решались использованием тяжелого физического труда, а не повышением квалификации или эффективности, и это заодно разлагало обычную экономику? Есть контрпример технологического совершенствования в ГУЛАГе за пределами “шарашек”?
– Как раз хотел упомянуть шарашки как пусть не совсем гулаговский опыт, но близкий. Ученые в них не занимались тяжелым физическим трудом, хотя многие до этого занимались, как мы знаем на примере того же Королева. В очень стесненных условиях там нужно было заниматься развитием технических отраслей в Советском Союзе. За пределами шарашек ГУЛАГ – прежде всего тяжелый физический труд. Есть интересная и важная деталь, что касается лагерей Дальстроя. Дальстрой показывал гигантские темпы добычи золота и других полезных ископаемых в первые годы, а потом начался довольно резкий кризис. Использовался тяжелый физический труд, очень плохо просеивали породу для добычи золота… просеивали очень много, рудники быстро заканчивались. Сейчас на Колыме ведется золотодобыча, еще раз перемалывая те породы, которые были перемолоты Дальстроем, потому что там осталось еще много золота, просто не было технологий по его извлечению. В первые годы это казалось очень эффективным, а потом стало сходить на нет, потому что полезные ископаемые добывались поверхностно и грубо. Можно вспомнить строительство железных дорог, когда заключенные строили не самым качественным способом, потому что не было материала. Или Беломоро-Балтийский канал, когда заключенные рыли фактически вручную, хотя понятно, что, если бы была техника, это удалось бы сделать быстрее и эффективнее, с меньшим количеством жертв. Я в данном случае выношу за скобки моральный аспект. И сейчас этот канал практически не используется. Похожая история была с мертвой дорогой Чум – Салехард – Игарка, идеей тоннеля на Сахалин, он так и не был построен, и рудниками на Дальстрое и прочим.
– То есть начинали проекты, которые не были нужны?
– В 1952 году перед смертью Сталина одновременно по всей стране было до двух с половиной миллионов заключенных. Целый ряд строек, предприятий оказался либо неэффективен, либо просто не нужен. Теперь выясняется, что целый ряд регионов стремительно вымирает, потому что ресурсы либо все добыты, либо теперь не представляют такого большого интереса, как, например, со всеми угольными шахтам, особенно в республике Коми. Было много знаковых сталинских проектов – и очень интересно, что сразу после смерти Сталина всю эту систему начинают моментально сворачивать. Был проект строительства тоннеля на Сахалин, недавно Путин заговорил об идее построить мост, непонятно зачем, потому что там проезжает очень мало машин, хватает вполне паромной переправы. Или дорога Чум – Салехард – Игарка, в которую вложено гигантское количество средств, строительство железной дороги через топи за Полярным кругом в Западной Сибири, которая была сразу заброшена, даже паровозы не вывозились после того, как все было оставлено в 1953 году. Только в 1990-е годы часть дороги от Салехарда до Надыма запустили силами “Газпрома”, а от Надыма до Игарки так все и стоит заброшенным, там только охотники, люди в экспедиции ездят смотреть, что осталось от той инфраструктуры. Так вот там деревянные мосты показывают, что материалов не хватало. Использовать деревянные мосты, по которым будут ходить поезда, через реки в заполярной Сибири в условиях вечной мерзлоты – это не очень рационально, пришлось бы менять на железные, каменные, более прочные. Не было материалов, поэтому строили из того, из чего можно было построить.
– Гулаговский опыт во всех смыслах получается отрицательным.
– Экономически уже посчитано, что ГУЛАГ оказался неэффективен. Да, удалось в 1930-е годы очень быстрыми темпами добиться индустриализации страны, другое дело, что это можно было сделать чуть меньшими темпами, но без расходования такого количества людских ресурсов, сэкономить человеческие жизни. Поэтому говорить о каком-то положительном опыте практически не приходится, если не считать повышения людей, работавших в НКВД и получавших за это медали, пенсии, ордена, привилегии. Тем более что многие сотрудники НКВД тоже не вернулись из лагерей, даже будучи надзирателями, потому что либо погибли от холода, либо были сами репрессированы, либо по каким-то другим причинам.
Скажем, в Дальстрой не все хотели ехать, понимая, что это очень отдаленные и довольно гиблые места. Для многих сотрудников НКВД работа надзирателем Дальстроя являлась своего рода штрафом или ссылкой за провинность в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве или другом крупном городе. Вполне можно было провести индустриализацию без использования “бесплатного”, хотя на самом деле не бесплатного труда. И есть долгоиграющие последствия существования ГУЛАГа, которые мы наблюдаем и сегодня. Это касается не очень рациональной инфраструктуры: есть целые города и поселки, которые либо вымерли, либо вымирают, потому что оказалось, что они не приспособлены к рыночной экономике.
Самый яркий пример – Воркута, которая сейчас является самым быстро вымирающим городом России. Да, угольные месторождения там по-прежнему есть, уголь можно добывать, другое дело, что он никому не нужен, а кроме угля там ничего нет, и содержать целый город ради добычи угля, который никому не нужен, никто не собирается, поэтому сейчас там население сокращается стремительными темпами. Да, какие-то города удалось приспособить для рыночной экономики, например,
Норильск выстоял в силу того, что это одно из крупнейших никелевых месторождений в мире. Притом что в городе чудовищная экология, история его создания страшная, Норильск многие называют адом на земле, но с точки зрения экономики он пока развивается как типичный город-предприятие. Туда, правда, довольно тяжело добираться в силу того, что дорог туда нет, попасть туда можно на самолете, основные грузы возят через порт Дудинки по Енисею… Норильск как некий остров.
Почему так получилось – понятно. Основная часть населения Советского Союза проживала на юге и на западе страны, основные природные ресурсы находились на севере и на востоке. Именно поэтому начинается стремительный этап колонизации этих удаленных мест, которые почти не были изведаны, либо изведаны очень примитивно Российской империей, а последние 30 лет (и уже даже после смерти Сталина) начинается отток населения с этих территорий, потому что жить там очень тяжело. Если не удается предприятие приспособить под какие-то мало-мальски рыночные отношения, это просто все забрасывается. Именно поэтому такое количество заброшенной инфраструктуры, которая построена ценой сотен тысяч человеческих жизней.
[Есть исследования], что если бы была сделана ставка на наемный труд и просто немножко растянута во времени индустриализация – без того, чтобы морить голодом крестьянство, раскулачивать его и везти в лагеря как бесплатную рабочую силу, – мы бы сохранили и деревню, и получили бы примерно те же самые предприятия по всей стране. Возможно, не настолько стремительно, но сохранив огромное количество человеческих жизней, в целом это было бы гораздо менее трагично для страны. Сталин провел индустриализацию, мы получили индустриальную державу, но с тех пор Россия закончилась как сельская страна. У нас деревень, по сути, нет как массового явления, городского населения гораздо больше, чем сельского.
Россия дореволюционная, начала века – около 90% крестьяне. Это показывает, насколько все стремительно изменилось. Крестьянство ссылали в самые разные концы всего Советского Союза, часто на Север, и впоследствии это привело к тому, что СССР закупал хлеб за границей, хотя до этого Россия кормила Европу. Из-за того, что все крестьяне стали рабочими, выяснилось, что добывать еду просто неоткуда. Похожую историю повторит впоследствии Мао Цзэдун в Китае в 1959 году, когда начнет подобную индустриализацию, и это приведет к колоссальному количеству жертв. Из-за великого голода в Китае погибло, по разным подсчетам, около 35 миллионов человек.
Тоже все бросили на добычу полезных ископаемых, строительство заводов и новых городов, крестьяне голодали и умирали – это привело к стремительному преобразованию страны. В долгосрочной перспективе цели, которые ставил перед собой Советский Союз, были достигнуты, но мы видим, что страна надорвалась и никакого дальнейшего роста уже быть не могло. Это понимал Хрущев, когда начал десталинизацию. Стало ясно, что при голодной жизни даже в начале 1950-х годов ни о каком дальнейшем скачке развития речи уже не идет. Поэтому начнется отказ от гигантских проектов, знаковых, но экономически невыгодных.
– Необходимо упомянуть, что целью репрессий было укрепление политической власти Сталина, а не получение массовой бесплатной рабочей силы.
– Надо сказать об истории возникновения ГУЛАГа как явления. Лагеря возникают в Советском Союзе сразу после революции. Первым концентрационным лагерем можно считать Холмогоры, в 1920 году, по сути, лагерь смерти, лагерь уничтожения “белых элементов”, место страшное. Потом появляется лагерь в Пертоминске, а затем появляется идея изоляции “враждебных элементов”, именно поэтому используются Соловки – с Соловков невозможно сбежать, зимой по льду никто не побежит, летом переплыть Белое море невозможно. Это как раз такой архипелаг, который был местом ссылки и до революции. Заключенные на Соловках изначально занимались бессмысленной работой, чтобы у них не было сил к побегу. Например, заключенные зимой долбили лед, черпали воду из моря и выливали в другую прорубь. Это тяжеленная и абсолютно бессмысленная работа. Они были уставшие, не имели возможности сбежать, а эффективность этой работы – абсолютный ноль. Упомянутый мной Нафталий Френкель предложил идею перевоспитания трудом, а труд можно направить на строительство каких-то объектов. Тут до сих пор есть некоторые споры о том, как это получилось. В принципе, уже тогда стало понятно, что это неэффективно, но заключенные построили то, что было необходимо построить. Был представлен доклад Сталину, что человек через труд искупает свою вину перед советской властью, и появляется лозунг, который висел часто в лагерях, что труд в СССР – дело чести, доблести и геройства, и что советская власть не карает, а исправляет, перековка через труд. Это оказалось очень хорошим лозунгом: человеку не нужно платить зарплату, человека отправляют, не спрашивая его желания, в какие-то удаленные места, где есть рудники, нужно строить каналы, железные дороги или еще что-либо. Он изолирован, потому что убежать оттуда фактически невозможно. Получается очень хорошо: с одной стороны, враждебный элемент далеко, и он еще работает, чтобы искупить вину. Это оказалось очень удобным решением сразу двух проблем: получения новой рабочей силы и изоляции политических оппонентов. Другое дело, что когда человек работает только из-за страха, мотивация работать не такая, как у вольнонаемного. А когда появлялись “доходяги”, люди, которые просто были заморены голодом, не могли работать, встал вопрос, что если их не лечить, не кормить, то просто не хватит людских ресурсов. Полностью вынося за рамки какие-либо моральные аспекты этого явления, – если бы был пятилетий план такого использования заключенных, возможно, это имело бы успех, но точно не 30-летний, потому что просто не хватало населения. Человек, долго просидевший в лагерях, выходил из лагеря инвалидом, многие вскоре умирали.
– Давайте вернемся к разговору об экономике ГУЛАГа. Заключенным сначала не платили, потом, чтобы поднять заинтересованность, начали платить, но при этом их еще надо охранять, то есть содержать какое-то количество трудоспособных людей в охране.
– Изначально, в 1920-е годы, никто никаких зарплат заключенным не платил. Потом эта практика не везде, но появляется как попытка мотивировать людей работать, хотя тоже стало понятно, что заключенные далеко не всегда могли эти деньги потратить, и мотивации большой это не прибавило: если вы находитесь на каком-то руднике в Магаданской области, пусть у вас есть какие-то деньги, но вам негде их потратить, а вы живете в бараке, где уголовники могут их украсть. А если говорить о труде вольнонаемных, никаких работников НКВД для них не требовалось. Лагеря были выгодны самой структуре НКВД. Многие воспользовались идеей отсидеться во время Великой Отечественной войны – они понимали, что либо могут пойти на фронт, либо могут быть надзирателями в лагерях где-нибудь в Сибири, охраняя заключенных ГУЛАГа, которые добывали полезные ископаемые для фронта и для обеспечения Советского Союза необходимыми природными и другими ресурсами.
Для самих энкавэдэшников выгоднее было использовать труд заключенных для продвижения по службе, получения повышений, званий, орденов, выхода достаточно рано на пенсию в силу того, что они работали в тяжелых климатических условиях, занимались важными для государства делами. Поэтому единственные, кто был в выгоде в этой системе, – сотрудники НКВД. Но ГУЛАГ был экономически неэффективен. Это очень хорошо видно по 1953–54 годам, когда сразу после смерти Сталина моментально начинают сворачивать все гигантские стройки, выпускать людей… За 1953 год освободили 900 тысяч заключенных и сильно возросла преступность в городах, потому что у них не было средств к существованию, а среди освобожденных было много уголовников. История 1953-го очень характерна: моментально после смерти Сталина эта система начинает сворачиваться, потому что уже понятно, что она неэффективна.
– Вы путешествуете по местам ГУЛАГа?
– У меня диссертация о формировании музеев памяти о ГУЛАГе в постсоветской России, поэтому я их все проехал. Мне интересно новое явление, которое появилось недавно: “трудное наследие”, ГУЛАГ как такое наследие. Есть социальная история, колониальная история, проблема исторической памяти – это все области, которые мне очень интересны. Конечно, память о ГУЛАГе тяжело сохранять, это гигантские территории, довольно труднодоступные, попасть на места самих лагерей практически невозможно. В прошлом году мне посчастливилось побывать на Колыме, на руднике Петровский, но для этого нужен вездеход. Если бы не приглашение знакомого краеведа, я бы там так и не оказался. ГУЛАГ очень сильно отразился и в языке, приходит очень много блатных слов в русский язык из лагерной истории, целая география. До сих пор город Магадан, город неплохой сам по себе, за исключением его изолированности, но ему не повезло с имиджем, до сих пор “поехал в Магадан” – это что-то такое темное, далекое, холодное. В России есть города, которые возникли как лагеря.
Я пытался найти в мире нечто подобное, и нигде ничего такого нет. Да, была каторга и ссылка в Сибири, которую можно сравнивать с британским опытом колонизации Австралии, куда ссылали каторжников, но чтобы появились города, которые были основаны как лагеря или каторжные зоны, а потом это стало свободным городом, такого опыта я не знаю нигде больше. Я надеюсь сделать книжку про историю формирования музеев памяти о ГУЛАГе в постсоветской России. Истории их создания и какие-то нарративы – это отдельная огромная область, например, замалчивание ГУЛАГа в Якутии, потому что “это не их история”, они стараются эти места обходить стороной. История Колымы, где сейчас главная партия, за которую голосуют, – это КПРФ. Возникает вопрос, как это возможно? Казалось бы, Советский Союз, лагеря. А там зэков не осталось, там сейчас потомки людей, ехавших за “длинным рублем”. У них нет этого лагерного опыта, они живут на месте, связанном с ГУЛАГом, но это не часть их истории. На Колыме почти никто историей лагерей Дальстроя не занимается, кроме отдельных краеведов, в целом тема не то что табуирована, но очень непопулярна. Колыма стала символом ГУЛАГа, но для местных это не так.
– Вы говорите: люди не хотят об этом говорить по разным причинам, не хотят об этом помнить. За этим стоит полное равнодушие или отсутствие знания о ГУЛАГе?
– Во-первых, это в целом гигантская проблема, при установлении советской власти из-за колоссальной миграции произошел отрыв от корней, постсоветская семья их не знает, я у студентов проводил опрос: как далеко вы знаете собственную семейную историю? Обычно это заканчивается даже не революцией, а где-то 1940-ми годами. Что было в семье дореволюционного, знают процентов 5–7. Это, конечно, сильная проблема, теперь найти свои корни очень многим тяжело, тем более потом вскрываются какие-то не очень приятные вещи, связанные с лагерями, ссыльными, и многим эта память очень неприятна. И заключенные, когда возвращались, старались не рассказывать даже членам своих семей, с чем они столкнулись в лагерях. Поэтому эта тема оказалась табуирована внутри самих семей. Какой-то защитный рефлекс не говорить лишнего, в этом и элемент сталинского страха, что лучше помалкивать и не распространяться.
Очень много информации было потеряно в силу десятилетий молчания. Немножко при Хрущеве разрешили, потом снова началось брежневское замалчивание. В Германии все было ровно наоборот, там сразу мир увидел масштаб преступлений, а в СССР об этом стало можно говорить, когда уже наступила перестройка, и люди с лагерным опытом были либо очень пожилыми, либо их не было в живых. А сейчас их осталось совсем немного. И мы помним опыт диссидентов, многие из которых платили свободой за то, что пытались опубликовать тексты, воспоминания о лагерном опыте – это было довольно опасно, и до сих пор это немножко продолжается.
Во-вторых, еще одна проблема, которую сейчас многие обходят стороной, – проблема сугубо экономическая. Живете вы в условном Медвежьегорске в Карелии, городе, основанном как главный пункт Беломор-Балтийского канала, у вас мизерная зарплата, вы живете в полугнилом бараке 1930-х годов, у вас кредиты, – и вы будете стремиться к чему-то позитивному, а не к тому, чтобы узнавать, что здесь еще, оказывается, погибла куча людей, когда строили этот поселок. Это защитная реакция от современных проблем. Места, связанные с ГУЛАГом, довольно депрессивны. Конечно, когда ты живешь в крупном городе, работаешь по специальности, у тебя все хорошо, есть какой-то интерес и к трагическому прошлому.
А когда у тебя сильно неустроенная современная жизнь – это стимул не вспоминать о том, что раньше было еще хуже. Так как в России и сегодня есть экономические проблемы, это, на мой взгляд, одна из основных причин, почему об этом не очень хотят говорить. Пока ты не устроен в сегодняшней жизни, лезть в прошлое, где было еще страшнее, – не самое рациональное поведение. Я общался с разными людьми, у меня ощущение именно такое. Я бы не стал называть это равнодушием, но то, что до сих пор в России очень сильное недоверие между людьми, – это как раз советское наследие в связи с тем, что очень много таится скелетов в шкафу. Мы не знаем очень многого про своих предков, и это только разобщает людей.
Валентин Барышников, опубликовано в издании Радио Свобода
Компромат | Досье | Скандалы